Недавно провожали в последний путь пожилого джентльмена, отца моей приятельницы. Расслаивающая аневризма аорты. Человек, как кусочек рафинада, растаял в течение нескольких минут. Семьдесят второй год. Возраст, по нынешним меркам, не критический. Но случилось то, что случилось. Все говорили: не залежался, не намучил себя и родственников. С другой стороны – фактор неожиданности. Крепкий, казалось, был старикан.
Давно я не был на кладбище. Хоронят нынче, как и крестят, как и отпевают, не душевно. Всех скопом. В ряд – восемь могил. Конвейер. Не ритуал, а «утилизация тел». Похоронные процессии перепутались. Нашего еще не закопали, а из соседней толпы мне кто-то протянул пластмассовый стаканчик с водкой и грустный общепитовский пирожок с капустой. Я, чтоб не обижать, отказываться не стал. Расслабился немножко. Почувствовал, что чего-то не хватает. Да, точно – не хватало Ильи, восьмилетнего подростка, внука покойного. Они с дедом души друг в друге не чаяли. Тот занимался воспитанием своего первого и единственного, как он сам говорил, наследника. Родители Ильи люди деловые, занятые. Вот дедушка и взвалил на себя уход за пацаном. Гуляли, рисовали, в тир ходили, уроки учили. Всегда вместе. Тем более странно, что пацана не было на похоронах. Очень странно. Подошел к неутешному зятю и тихонечко спрсил, где сынок? Леша, немного помявшись, не открывая рта, буркнул: «Мы…это… решили ему пока не говорить». Отошел я, неприятно удивленный. Меня шепотом одернул мой институтский приятель: «Не лезь, когда тебя не просят. Ты, как заноза в ж…… Это не твой ребенок. Они на семейном совете решили пока не говорить. Сказали: деда увезли на операцию в Нижний Новгород».

Когда гроб опустили в могилу и все скорбно начали кидать в нее глыбки промерзшей глины, около меня в толчее оказалась дочь покойного. «Как собираешься выкручиваться перед Илюхой? – поинтересовался я. «Скажу, как только сама успокоюсь, наверно после сорокового дня. Согласись, Гриш, – вещала она печально, показывая взглядом на растворяющийся в яме гроб, – зрелище не для детских глаз». Подумавши, что зрелище вообще ни для чьих глаз, я молча ретировался.
Уж после всех речей и поминок с пирогами, когда в переполненном автобусе ехал я с церемонии домой, внутри нарастало какое-то возмущение. Нет, не смертью ближнего. Это бывает и довольно часто. А тем, что не ведающему ничего мальчишке теперь все будут врать…врать…врать…пока не придут в себя. Смерть – это часть жизни, это момент наивысшего откровения, когда хочется правды и искренности, когда родные могут и должны сплотиться в горе своем и научиться как-то жить без любимого, ушедшего в вечность человека. Одновременно вспомнились слова приятеля, что это не мой ребенок.
Может быть это издержки профессии, но это ощущение непропорциональности случившегося на траурном мероприятии, не покидало меня уж несколько дней. Представьте, как внук восьми лет(!) спрашивает, когда дед уже приедет, а бабушка, мама и папа будут творчески извергать из себя бессмыслицу. Пошловатенько как- то! Что это – желание виртуально продлить еще на сорок дней для внука жизнь дорогого деда, страх, что мальчик не справится с травмой, расстроится. Расстроится? Будет плакать? Неужели? А что в этом странного? Это нормальная реакция здорового человека на потерю….
Минуло несколько дней, и раздумья мои были прерваны телефонным звонком дочери усопшего. Ей было плохо, очень плохо. К той безысходной печали и пустоте добавились некие странные телесные симптомы: на ногах выступили вены, руки и ноги периодически холодели, их скручивало, или выкручивало? Мы называем это – конверсионной истерией.
Она умоляла назначить какие-нибудь препараты. Она в панике была. Я же предложил ей безлекарственный путь выхода – рассказать все-таки сыну о том, что дед ушел в долину вечной охоты. “Все сразу же пройдет”, – спокойно, без нажима пообещал я.
«Я к тебе как к врачу обращаюсь, а ты…» и положила трубку. Обиделась.
Верю, не видела связи она меж ложью своей и телесным недугом. Отца нет, отец ушел. «Не хочется верить…» – так обычно начинают пафосные надгробные речи. Позже уж стало известно, что мой коллега назначил ей хорошие дозы транквилизаторов и антидепрессанты. Я даже знаю, чем это все закончится. Затяжной вялой депрессией, несмотря на антидепрессанты.
Я видел таких пациентов. Они сами себя, их близкие люди, или врачи-доброхоты загружают психотропными препаратами “по маковку”, до такой степени, что печаль и горе, нормальные спутники потери, «размазываются» ровным слоем до пределов бесконечности. До размеров одной молекулы, как бензиновое пятно в луже. Сам факт потери не усваивается, или, как говорят психологи, не интегрируется сознанием длительное время. Что значит усвоить потерю? Это значит не жадничать, поблагодарить ушедшего за то, что он был и отпустить покоиться с миром. Нужно время.
Когда мы, взрослые, теряем близких, то испытываем чувство вины. В чем обвиняем себя? В том, наверное, что недостаточно хорошо относились к ним, за мелочные стычки и нанесенные обиды. За недостаток тепла. Чем дальше эти отношения от идеальных, тем жестче чувство вины. Может, это даже некая вера в инфантильную магию, в то что наше зло уничтожило человека – и он отверг нас, раз и навсегда. Как сказала однажды мне милая француженка Жоэль: «Никто нас так не фрустрирует, как мертвые. Сколько не стучи по крышке гроба – никто не отвечает»!
Вспоминается один случай, когда на руках моих умер мой враг. Человек, что причинил много зла, или как говорят нынче «сдал», «кинул». Признаюсь, долгое время не мог я «отмыться», и желал ему «всего самого хорошего». Судьба же распорядилась так, что во время загородного пикника, я столкнулся с ним в одной тусовке.
Конечно, чтоб не портить никому настроения (наши отношения – это наши с ним отношения), оба мы не выказывали никаких признаков конфронтации. Праздник шел сам по себе, теплое шампанское со смехом выливалось из бутылок на головы, шашлыки урчали в дыму. И вот посреди всего этого буйства весны, мой милый враг падает навзничь, и в течение нескольких секунд умирает, как потом выясняется, от тромбоза легочной артерии. Да уж, точно, пусть некоторые наши фантазии остаются просто фантазиями. Мне вовсе не захотелось встать ногой на его хладную грудь и изобразить победный вопль отмщения, напротив, мои собутыльники тщетно оттаскивали меня от безжизненного тела, с которым я пытался проделать то, что называется первичным реанимационным комплексом. А бесполезно! Я не только не прочувствовал прилива сил от того, что злобные фантазии мои о танцах на его могиле сбылись наконец-то, совсем наоборот, я полностью обессилел и ощутил такую бездну пустоты внутри себя и такую вину, что не испытывал прежде сам, и никому уж не пожелаю испытать. Даже теперь, когда пишу строки эти о событии 7-летней давности, дважды прерываясь, выхожу на кухню, покурить под гудящей вытяжкой.
Я выше сказал о вере в инфантильную магию. Мы в детстве, до определенного возраста считаем себя всемогущими. Тем более, интересно, как дети реагируют на смерть бабушек, дедушек, еще хуже – пап, мам, братиков и сестричек. Я это знаю наверняка. Я работал с такими детьми. Они злятся. Злятся на бабушек и дедушек, пап и мам… Уже позже, когда они усвоят сакральность, фалличность и таинство смерти («о мертвых либо хорошо, либо ничего»), эта ненависть к отвергшему их родственнику реактивируется в чувство вины.
Меньше всего хотелось бы морализаторствовать поводу печального события в семье моей знакомой. Мне кажется, что родительская роль в том-то и заключается, чтобы в первоначальный период жизни маленького человека дать ему концентрированное представление о реальности жизни на этой планете, смерть же является частью этой реальности. Как это у Пугачевой? «Я прошу не надо говорить неправду…».
Как ему сказать, что дед больше не вернется? Восьмилетнему пацану? Не вижу большого смысла выдумывать что-то новое. Как американские врачи говорят о внезапно ушедшем человеке: «He (she) didn’t make it» – «Он (она) не справился с ситуацией».