В ста пятидесяти километрах от Кирова стоит роскошная корабельного типа церковь девятнадцатого века. Едешь, бывало, по области: пейзажи скучные, дороги убитые, домики на подпорках, словно на курьих ножках стоят, и вдруг… Царица небесная, церковь Богородская, утопая в пышной зелени, стоит смиренно, как заждавшаяся невеста - все такая же величественная и белокаменная, несмотря на то, что сквозь белила давно уже просвечивают румяна красного кирпича. Пустует, голубушка.

При советской власти служила зернохранилищем и клубом. Потом, при Горбачеве, дискотеки отменили, запустили попов, как тараканов – не прижились. Старухи, ходившие на службы, давно уже померли, попы зажирели. Пустует голубушка. Прорастает березками, не «колоколит», стоит одинокая в компании сорняков, и только порезские мальчишки, устроив у подножия ее футбольное поле, бегают, пинают мяч, матерят Аршавина. Терпит голубушка, помалкивает.

В революцию дерзкая была. «Красные» мужики сколько ни ползали на дальний купол крест снять – сбрасывала навзничь, насмерть, никого не жалела. Всю советскую власть с крестом простояла. Правда, главный колокол, который звонил на двадцать пять километров, большевики таки вынули из нее, как плод из матки: опутали красавицу сетью, срезали узлы пуповины, протолкнули бронзовое дитя в аркообразную промежность - сорвался колокол, врезался в землю по самую шапку. Тяжелый был, окаянный, в свое время насилу на башню подняли, незнамо скольких крепостных раздавило. Зато падал со скоростью света. Никого не накрыл, только землю разрезал, погрузился в святое подножие матери, словно в могилу – насилу откопали.

Сейчас вернули уж голубушке дитя, правда, не родное, не тяжелое, не далёко звучащее. Приняла его мачеха, но не дает резвиться: стихло дитя, молчат оба, как каменные, упрямо сжав зубы. Даже небеса по ним не плачут – сдерживаются небеса. Ежели вокруг, пусть в километре от Пореза, грозы, ливни, и пусть даже на всю губернию прольются дожди – село стоит себе под ярким солнцем: осадки здесь редкость. Даже если тучи над Порезом висят, слез не льют. Шесть куполов, словно выгоревшие зонтики, укрывают деревню. А если шестиглавая и сложит небесные зонтики, дождь идет скупо, как мужская слеза, так, что крестьяне и после дождя поливают свои огороды из ведер. Благо есть каскад прудов, где можно черпать воду и вдохновение.

Рыбу ловить нельзя. Рыбалка в Порезе никакая. Водятся разве что рыжие карасики, которых в народе прозвали «чубайсами». Рыбу мужики ловят в «Комарове». Приезжие ходят поближе, на «Шиховский» пруд. Встанут на мостик перед домиком Меркулова, не зная, что в спину им смотрит суровый, недавно отсидевший за убийство Алексей Дмитрич, который, к слову сказать, ни с кем в селе лишним словом не обмолвится. Только приезжий закинет удочки, Меркулов спускается к пруду, подгоняя шайку гусей-лебедей.
- Удочки убери, пожалуйста, – сурово бросает он приезжему. Пока сворачиваются удочки, гуси, словно собаки, исполняют все его команды. «Пошли в воду!» – гуси в воду. «Быстро к берегу» - гуси к берегу. «За мной» - гуси следом. «И побыстрее», - закуривая «Беломор» приказывает Алексей Дмитрич, - гуси галопом бегут за дымком. Меркулова с выводком встречает белокурая жена Наташка, которая ждала его все десять лет. Дождалась.

Бабы в Порезе отчаянные. Сколько из них сами же посадили мужиков своих и потом дожидались, падая навзничь перед Богородицей… А народу пересидело прилично. Последним вернулся Марыч – морской пехотинец – отбывавший за убийство жены. Вспорол родимой живот, намотал кишки на кулак… Некому было его ждать. Вернулся, дом отстроил, ходит теперь по одиноким бабам, жалуется: «Для кого строю? Приходи хоть ты со мной жить». Одиночки с ним сюсюскаются, как дурочки, но в дом не идут. Одна не сюсюкалась, ответила дерзко. Ночью ее подожгли – еле спаслась. Всем ясно, что Марыч поджег, но никто этого наверняка не видел, потому - презумпция.

Село и Порезом-то назвали потому только, что, как говорят, один брат другого порезал здесь когда-то насмерть. Историки, впрочем, сваливают на резню татар с удмуртами. С тех пор и повелось… Правда, Агата Кристи бы заскучала: убийства в селе совершаются открыто, прямолинейно, так что детективы были бы лишние.

Крышует белокаменная уголовников, прощает, в колокола тревогу не бьёт. Хэмингуэй не написал бы здесь «По ком звонит колокол». Колокол здесь давно ни по ком не звонит. Хоронят здесь тихо. Дорога на кладбище ухабистая из-за тракторной колеи, так что покойников изрядно потряхивает на пути к вечной жизни. Рядом с кладбищем - ржаное поле. Жирные колосья укрывают с головой. На кладбище все растет, как на дрожжах. Тут и самая крупная земляника, и самые насыщенные краски, и самые пушистые ели. Хороший народ лежит в земле, потому и растет все. Нынешний измельчал, обнаглел и разгулялся – не будет у него такого зажиточного кладбища.

Может, и церковь развалится – стоит уже, еле дышит. Завидует, поди, столичному «Храму Христа Спасителя», утопающему в золоте. Забыл, сынок, о богоматери, не спешит ей раны залечивать. Оставил, голубушку, в русской глубинке душегубцев сторожить, словно не церковь она, а крепость. Скучает, красавица, по былым временам, когда народ на селе наполнял ее по праздникам, а потом шел гулять по главной улице, где купцы расставляли товар. Гуляли тогда от души, но благочестиво. Зажиточных было много – разогнала всех советская власть. Одного - из Булатовых – заживо закопали, потому что не признался он, куда свое золото спрятал. Думаете, променял свою жизнь на золото? Нет, не на золото. Понимал кулак, что все семейные ценности надел он прежде на свою бабу, которая, увешанная золотом, три дня пряталась в стоге сена. Живьем в могилу лег, но бабу не выдал.

Бабы в Порезе святые. Пьют много с тоски. Гуляют иногда, насмотревшись на экране мексиканских страстей. Но все равно святые. Людка Обжорина в молодости была бомбой: зад Джей Ло, грудь Памелы. Пила, конечно, но от мужа не гуляла. Двоих белобрысых парней родила и одну белобрысую девку – все, как здесь говорят, - «зеленые», из вспомогательной школы, но работящие. Людка сама не работящая, а дети работящие. Сейчас она все также пропорциональна, не растолстела с возрастом, волосы пепельные по-прежнему гладко зачесаны назад, кожа загорелая… Все еще статная Людка, как церковь порезская. Только глаза потухли с тех пор как старший – Лешка – повесился, хотя сама Людка думает, что убили его.

- На днях в ближний лес ходила – паутов там!.. Искусали, паразиты всю, вон синяк какой – Людка поднимает подол и выставляет упругую ляжку с кровоподтеками, - Лё, глянь! Баско больно искусали. Сходила, называется, по ягоды. Ничё не набрала – только от паразитов этих отбивалась. Раньше с Лешкой в лес иду, мечтаю, на небо гляжу, а он мне: «Мам, грибы то не на деревьях, чай, растут». Он наберет, я нет. А щас мне боязно далёко одной ходить. С тех пор, как от медведицы бежала. Если б медведь был – я б поорала, напугала бы его, а медведицу не напугаешь. У нее медвежата впереди бегут, им с человеком играться надо. Я так перепугалась, что пять километров за двадцать минут пробежала. Так Лешка мне сказал: «Иди на марафоне денег хоть заработай». Я добежала до дороги-то, и тут со мной истерика что ли случилась – смеяться стала... Бармин на машине проезжал, подумал, поди, что Людка-то зеленая совсем стала. Не хожу больше далеко в лес. Без Лешки страшно ходить.

Людка без Лешки осиротела, как церковь без колокола своего… Тот пасынок чугунный висит на ее титьке, как голодный ненасытный младенец, присосавшийся к кормилице, у которой уже нет молока. Не залезет к ним звонарь, не отымет нахлебника от титьки, не натянет веревку, не ударит тяжелым языком по чугунному нёбу - не заголосит уснувший ребенок. Хэмингуэй бы, приехав сюда однажды, подумал бы, что никто здесь не умирает и поверил бы в вечную жизнь. Такую же вечную, как голубушка церковь. Уехал бы, так и не поняв, что нет здесь вечной жизни. Жизнь здесь остановилась, замерла, как стоячее болото, с тех самых пор, как родной колокол камнем сбросили вниз. Не защитила его мамка, не уберегла, как Людка Обжорина не уберегла своего Лешку. А до осиротевшей бабы кому теперь есть дело? Пустая она. Наполнить бы ее…

Вон еще одна опустелая стоит на берегу с сачком, рыбу котенку вылавливает, такую же мелкую, как в шпротах. Закинет сачок, выловит три мелочи, отдаст белокурому Ваське – тот лапкой приступит, словно хищник, живьем рыбку съест и новую просит.
- Васька у меня умный. Сидим, бывает, с ним в избе, а он меня к пруду зовет за рыбкой. Мне соседка сачок свой отдала: лови, говорит, ему. Вот мы с ним и ходим…

Бабушку с сачком зовут как принцессу – Эльвирой. В молодости она увела мужа из семьи, прожила с ним всю жизнь душа в душу. А в прошлом году решили они переехать в добротный дом – купили его за сто пятьдесят тысяч рублей, поселились, а через месяц муж взял и помер. До этого жил в родительском доме, здоров был, как конь – пахать и пахать. Ан нет, не долго без корней продержался: старые люди, словно в землю врастают, их отрывать и пересаживать нельзя. Да и церковь ему в окно давила, говорил. Это она издалека красавица. А вблизи – зловещая старуха с опустевшим чревом, ослепшими глазами и испещренной морщинами кожей. И из глотки ее доносятся не молебны церковного хора, а монотонный гул ветра, заключенного ставнями.

А не рано ли я ставлю крест? Вот отъехать на километр, оглянуться на нее, величественную, глотнуть свежего воздуха для храбрости, позвонить губернатору, чтобы хотя бы побелили заново, в пруд у ее подножия рыб запустили и звонарю зарплату хорошую дали… Эй, глянь-ка, Людки Обжориной дочка белобрысая и толстозадая по сыпи идет. Величаво идет, так, что мужики глаз от нее не могут оторвать, как я не могу оторваться от своей голубушки…

PS Спасибо сыну Михаилу Плеханову, который придумал мне это название в свои 12 лет
PS 2 Видео о том, как бабушка Эльвира ловит рыбу коту Васе здесь

Вероника Плеханова, фото Veronika Plekhanova