В те времена люрекс - это как для нас стразы Swarovski

Никогда, никогда я не стану такой бабушкой, как моя. Бабушки, как моя, пахнут русской землей и больше ничем. Особенно не пахнут они Chanel #5 - максимум «Красная Москва» на Первое мая. Керосином пахнут летом, когда жгут колорадских жуков.

У моей бабушки картошка пуще всех росла. Она говорила, что соседи ленивые, вот и прыскают ботву всякой химией. А бабушка была работящая. И даже когда у нее болели ноги, ей все равно не сиделось. Вечером мазала голени настойкой мухомора, а с утра снова за дела.
Колорадских жуков мы, конечно, ей истреблять помогали. Жуки, кстати, еще ничего, но личинки уж очень противные были: красные и скользкие. Не дай бог раздавить – от ядовитого желтого сока не отмоешься. А тут еще солнце это деревенское, жгучее. И Ленька-сосед в гараже «Ласковый май» на всю катушку включает. Самый ужас, когда кассеты зажевывает – Ленька был страшный матерщинник.

Урожай мы собирали первыми. Успевали до школы, чтоб не оставлять бабушку без своих рук. Бабушка копала, мы собирали, таскали ведра в подполье. Самое тяжелое было пролезть внутрь с ведрами, особенно мне с моим ростом. Я всю голову отшибла. Сестра моя Ольга мелкая была, сообразила сидеть в подполье и принимать у меня ведра, которые я через все поле тащила. Голову она мне спасла. Но из-за этих ведер с картошкой у меня руки длинные выросли.

***
…Бабушки, как моя, всюду носят платки – штапельные или шерстяные, яркие или серые, в цветы или клетку, иногда даже с люрексом. У моей бабушки был такой синий платок с желтыми цветами и с люрексом. Это как для нас стразы Swarovski. Я таскала его из шифоньера с таким огромным пожелтевшим, рано состарившимся зеркалом.
- Верка, сыми платок! Я в нем на кладбище собираюсь. Люрекс весь вытащишь. Сыми говорю!
Я дикая была. Сразу бежала бабушку обнимать. Так крепко, что она не могла меня снять с шеи.
- Задушишь же, говорю, задушишь! – а я вижу, что бабушка вся раскраснелась и улыбается, и давай душить еще крепче.
Бабушка была первой из двенадцати детей, поэтому над младенцами она никогда не сюсюкала. Мама говорила, что когда меня из роддома принесли, бабушка возмутилась: «Не баска больно! Подменили тебе ребенка!» Но мама меня перед бабушкой отстояла, и с тех пор та меня жутко любила и баловала. У меня до сих пор сохранился пластмассовый слон за пять копеек – я помню, как она мне его покупала и как потом ругала за царапины от бритвы, которой я корректировала хобот.

Еще я помню, как приехала к ней, уже взрослая, и жаловалась на бессонницу. Бабушка разозлилась: «Работай больше, будет «сонница»! А потом, видя, как я ночи напролет не сплю, пожалела, взяла в руки мою голову и долго теребила волосы, пока я, наконец, не уснула у нее на коленях. Она мне тогда монотонно рассказывала, как девкой очень хотела гулять, а мать ей запрещала – надо, мол, над младшими водиться. И вот пока мать с отцом в поле, бабушка намазывала братьям ладошки медом и давала играться с пухом, который мгновенно к ним прилипал. Пока дети сосредоточенно пыхтели, пытаясь отлепиться от перьев, бабушка успевала выйти под окна, чтобы повидаться с подружками…
В пять лет я пристала к маме:
- А что мне бабушка подарит? Ну, скажи, что?
- Отстань, не скажу… Отстань... Ванночку.

Бабушка подарила мне ванночку для кукол. Железную, с синими рыбками. И Ольге тоже ванночку подарила - такую же с синими рыбками, хотя у той не сейчас день рождения. Были у нас две ванночки, чтоб не подрались. Если б подрались, то мне б первой и досталось: я ж здоровая была!
- Отрастила ноги как у лошади, зубы, как у лошади! – ругалась бабушка, - Не в нашу породу! Да ты тарелку-то не разбей! Под ноги смотри, когда несешь! Вот говорила ж тебе! Иди за веником.

Я за веником не пошла. Я разобиделась и убежала в огород малину есть. Схватила самую-самую спелую. Ягода растаяла на языке, оставив почему-то горькое послевкусие. А еще вдруг что-то заскребло. Сняв с языка какого-то жука - видно, он в малине отсиживался, - решила: «Все, сейчас я умру!» Страшно не стало. Стало стыдно. Умереть стыдно.

Я помню, как дедушка умирал. Ему тоже стыдно стало, когда на перевязке у него из шеи трубка выскочила, а я аккурат перед ним стояла, и дыру эту в шее видела. Он задыхался, но говорил маме с тетей, чтоб меня увели. Они заняты были вызовом врача, паникой. А он не паниковал. Ему стыдно было, что я на него смотрю во все глаза. И он продолжал просить, чтоб меня увели.

Трубку ему вернули. Он потом сидел на своем высоком дерматиновом диване в сенях и курил через мундштук – прозрачный с черными полосками. А я ему землянику в кружку собрала, но он отказался, сказал, чтобы я ела. И я ела.
За земляникой ходила близко. Вставала рано, в записке рисовала девочку с ягодами, чтобы бабушка меня не теряла, и бежала в лог по сыпи. Справа было болото, в котором плавала деревянная нога в галоше. Страшно тогда не было. Было страшно интересно. Целую историю придумала себе про эту ногу. Забыла.

Я потом очень жалела, что дедушка землянику мою не попробовал. Когда он умер, нам привезли из Волгограда арбузы и дыни, и был целый, как мне казалось, праздник. Но бабушка приказала, чтоб мы не наседали, чтоб гостям больше досталось. Я расстроилась очень, пошла к синему гробу, в котором лежал дед, и увидела, что та самая дырка на его шее была зашита синим крестиком. Рядом лежала крышка гроба. Мне так понравился синий атлас, что я стала возить по крышке ладонью. Сестру это раздражало. А бабушка решила, что так я словно дедушку глажу.
- Давайте, садитесь здесь, попойте песенки – дедушка вас услышит, - сказала она нам.
И мы пели какие-то жизнеутверждающие детские песенки. А потом потянулись каланчей за гробом, и мне было стыдно, что Ольга плачет, а у меня не получается. Я тогда взяла слюну и намазала под глазами. По жаре самодельные мои слезы быстро высыхали, и мне приходилось снова добывать их, по очереди таская пальцы в рот. Дорожная пыль быстро облепила слюнявые руку и подбородок, и какая-то неведомая мне старуха то и дело вытирала меня соленым от горя платком.

***
…У бабушек, как моя, всегда имеются полотенца, платки, деньги и письмо на случай смерти. Моя лет за двадцать все приготовила. Правда, фотографию на памятник выбрала не из лучших. Я ее уговаривала заменить, но она не соглашалась: «Я ж не в кино собираюсь!»
Но я ее все равно сфотографировала на «Зенит». Она на себя смотреть не могла: «Плохо ты, Верка, фотографируешь».

На первом курсе я собирала местный фольклор. У меня был тяжелый такой диктофон, в который вставлялась пленочная кассета. И я бегала с этим диктофоном за бабушкой, чтоб она мне напела песни.
- Перед смертью нельзя петь! - отрезала она.
- Ну, бабушка, ты же не сейчас умрешь! – к слову сказать, умерла она через десять лет.
- Откуда я знаю, что не сейчас! – ни в какую не соглашалась.
Однажды захожу в избу, а она сидит у окна и песни поет. Втихую.
- Попалась, бабушка!
Песни она мне напела. Я их потом своему сыну пела вместо колыбельных. Ее интонацией пела, ее фонемами. На факультете они тоже сгодились.
Помню, в то же лето нашла у нее на чердаке церковные книги на старославянском – с юсами, ятями. Села и давай читать вслух. Слышу, половицы в сенях скрипеть перестали, бабушка у двери замерла и слушает. А потом шепотом говорит: «Ты, наверно, Верка, святая». Вот я удивилась – такое от бабушки услышать! «Почему?» - спрашиваю. «Тебе дано такие тексты читать!» «Да ну нет же, бабушка, нас этому на первом курсе учили!» «Тьфу, сивера, а я чуть на тебя молиться не стала!» Ей даже полегчало.

двадцатилетние бабушка и дедушка

…Бабушка у меня воевала, поэтому страшно экономила. Она не мыслила, как можно есть ягоды с молоком без сайки, или баранину, или даже картошку.
- Бабушка, - ехидничала я, - картошка – второй хлеб, как можно хлеб с хлебом есть?
Но с тех пор я даже спагетти ем с хлебом.

Когда шли дожди, бабушка растапливала с утра печь, и мы с сестрой просыпались под треск раскаленных дров, вдыхая нежнейший березовый дым - лучшей ароматерапии не придумаешь. Хватались за ковш холодной воды из колодца и жадно пили. Зубы не чистили, глаза не умывали, так, неряхами, усаживались за стол и ждали лепешки. На столе уже стояла сметана, вчерашняя земляника, тертая с сахаром, яйцо всмятку и растопленное масло. Я любила мешать масло с яйцом и макать туда лепешки. Ольга любила сладкие соусы, вроде сметаны с медом. Бабушка за стол не садилась. Пекла, пока тесто не кончалось. В благодарность мы сочинили ей стихотворение:

Мы живем у бабушки – Оля с Вероникой,
Каждый день оладушки кушаем с клубникой.
Каждый день за хлебушком ходим мы в сапожках –
Кушаем мы хлебушек и глядим в окошко.
Хорошо у бабушки жить да поживать,
Каждый день оладушки с маслом уплетать!

В вёдро к бабушке приходили рыбаки с уловом. И она жарила карасей в сметане. Наверное, больше всего она любила рыбу в сметане. Я не любила, я отплевывалась от косточек. А потом заедала рыбу сушеной малиной, которую бабушка таскала в кармане своего халата. Или тайком ползала на полати за карамелью - бабушка выдавала нам ее поштучно. Как и огромные куски нерафинированного сахара к чаю после бани.

Еще она заставляла пить теплое парное молоко прямо из-под коровы. Корову звали Милкой. Однажды, когда мне было года четыре, она отправила меня в село встречать стадо. Раньше мы вместе ходили, а тут в колхозе сгорел свинарник, раздавали поросят, и она отослала меня одну. Я стояла с «клюкастыми» старухами, которые знали меня, как Маруси Лупановой внучку, а я не знала ни одну. И когда показалось стадо, бежавшее с пригорка и звонящее во все колокольчики, старухи высыпали на дорогу и стали кричать своих коров. Я пристроилась рядом и тоже стала кричать: «Милка, Милка…» Раньше я никогда не стояла в гуще этих рогатых чудовищ, которые, отмахиваясь хвостами от паутов, окружили меня своими потными молочными боками. Хвосты были страшнее рогов, потому что хлестали меня по рукам, но я выстояла, пока ко мне не подошла одна флегматичная корова – Милка ли, не Милка (они все были для меня на одно лицо), - не склонила ко мне свою толстую шею и не слизнула с руки кусок хлеба. Дальше уже я шла за ней, наблюдая бесконечные обмахивания от паутов, то и дело рискуя вляпаться в свежую лепешку навоза.
- Та корова? – радостная вбежала я в хлев.
- Та, та, молодец! Смотри, какого поросенка я принесла. Поиграй с ним, пока я дою.
Пока молоко звенело о стенки ведра, я играла с малюсеньким поросеночком, едва стоявшем на ногах. У него был такой мокрый пятачок, что я, не переставая, целовала его, теребила его нежные прозрачные ушки и раскручивала крючковатый хвостик.

Ночью было холодно, и бабушка взяла поросенка в избу, но он все равно дрожал от холода. Тогда бабушка взяла его к себе в кровать и укрыла одеялом, как внучка. Несколько дней, пока шли ливни, поросеночек жил в доме. Скорее всего, он пошел на мясо зимой, когда достаточно подрос.
Я никогда не могла понять этой деревенской бесчувственности, когда люди живут вместе с будущей едой, вступают с ней в эмоциональные отношения, а потом доминируют в пищевой цепочке. Мы вот, городские, сразу имеем дело с трупами, наверное, поэтому метаболизм наш часто страдает.
Когда я была подростком, бабушка, чтобы связать мне варежки, безжалостно общипывала кролика, который кричал, как полоумный, на всю улицу. А потом поймала курицу, положила ее на тюльку и заставила меня держать трепыхающееся тело. Сама взяла топор и решительно отрубила голову. Больше всего меня удивило не то, что бабушка не попала мне по рукам, а то, что обезглавленная курица пробежала пробежала через весь огород и рухнула между каких-то грядок...

Мама рассказывала, что когда мне было три года, мне на грудь сел петух и, раздавая пощечины белоснежными крыльями, клюнул в самый уголок века, где у меня навсегда остался шрам. Я, естественно, в истерику. Дедушка схватил негодяя и свернул ему шею. Вечером мы съели его в супе. Причем, я ела с огромным удовольствием, понимая, кого именно я ела. Это был мой первый реванш. Потом я узнала, что криминальные отношения с птицами у нас наследственное. Когда отцу было около года, он выскочил голым на крыльцо и его ущипнул гусь. Причем, ущипнул за самое причинное место. Гусь тоже был казнен и съеден.

Еще помню, у бабушки была дикая овца с двумя ягнятами. Когда мы пасли ее, непременно привязывали к дереву, чтоб не сбежала.
- Почему ягнят к дереву не привязываем? – спрашиваю.
- Ягнята от мамки не убегут.
Так бабушка оставляла меня в саду караулить овцу. Я садилась на землю и, наворачивая хлеб с зеленым луком, читала какого-нибудь «Незнайку». Однажды веревка разорвалась, и овца поскакала прочь вместе с отпрысками. Я бросила литературу и пустилась ее догонять. Кое-как поймала, но она рванула и протащила меня через весь сад, пока не сдалась и не угомонилась. Так я вернулась домой с расцарапанным животом. Бабушка ругалась страшно. В этот раз не на меня, а на бестолковую овцу. Ее мы потом тоже съели.

Из всей бабушкиной живности мы не ели только кошек. Зато кошки ели мышей. Однажды я увидела, как одна из них с добычей во рту бежит в рожь. Я бросилась ее догонять, и когда кошка уже устала от фитнеса и голода одновременно, она села и стала поедать мышь прямо у меня на глазах. Мне было страшно интересно смотреть и за препарированием, и за недовольством кошки, которая шипела и урчала, как только я, рискуя быть расцарапанной, шевелила мышь палкой. Нас скрывали колосья. Это был мой первый Discovery channel. Помню, я потом спокойно пошла вырезать коллаж из новогодних бабушкиных открыток, за что получила от нее по первое число:
- Верка, что ты творишь? Все ж открытки подписанные, где я теперь адреса возьму ответить?

Привычка называть меня Веркой окончательно закрепилась, когда в шестнадцать лет бабушка надумала меня крестить, и местный поп почему-то решил, что нарекать меня Вероникой - не по православному, потому безапелляционно окрестил меня Верой.
- Только поклянись, что ты еще девушка, что даже не целованная - приставала ко мне бабушка всю дорогу, - Что ты меня не обманываешь: не хочу грех на душу брать. Так она стала моей крестной.

Когда мы с сестрой выросли, она часто повторяла: «Вот умру, даже на похороны ко мне не приедете». Мы обижались, думали, что это ее такое старческое кокетство, поэтому в ноги не бросались, не били себя в грудь, мол, как не приедем, приедем! Так и вышло. Мамы наши слишком поздно сообщили нам, что бабушка умерла, так, что мы уже не успевали приехать. «Да мы ее быстро похоронили, на следующий день, чтоб в районный морг не везти».
Это был август. Жара…

бабушка с дочками, платья красные

Бабушка никогда никого не побеспокоила. Умерла быстро, до последнего живя одна своими силами. Я помню, очень хотела, чтобы она замуж вышла. Бабушка отмахивалась от этих разговоров, как от мух. Однажды я нарвала ей цветов. Она спросила: «Откуда это?» «Да, мужик какой-то приходил, оставил», - сдуру сказала. Что тут началось! Какой мужик? Как выглядел? Русый? С какой стороны шел? В какую сторону пошел? Какой-то невозможный допрос, из которого бабушка слепила только ей известный образ. После чего платок с люрексом надевался гораздо чаще, а не только, когда надо было к деду на кладбище…

* Папа называл бабушку Марьей Иванной, чем в детстве вызывал мое возмущение. Я никак не могла понять: какая она Марья Иванна - она же бабушка!

(с) Вероника Плеханова, фото Veronika Plekhanova; военное фото из личного архива