Пресная престарелая жизнь Петра Палыча с видом на свежевыстроенную многоэтажку, становилась скучнее некуда, особенно в талые вечера непреходящего марта, когда весенний ветерок насвистывал бессонницу, а мокрый, разбавленный дождем снег, идущий по краю карниза, умывал окна. Старик смотрел сквозь стекло с высоты своего опыта и второго этажа и не видел ничего.

Очки — его вторые стекла, — лениво читавшие утреннюю газету, некстати затерялись и не находились никак. Проклятый склероз: потеря памяти все равно, что потеря времени. Впрочем, времени было чересчур, в каком-то смысле. Оно щедро тянулось до рассвета, а потом стихал ветер, дождь, обессиленное ночной вахтой тело засыпало.

Подсознание в очередной раз выдавало неясные кубические композиции, внутри которых перемещались женские ягодицы с удивленными губами или раздвоенные, набитые дрянью желудки. Изредка снились бессвязные оргии всего организма и никогда ничего — из прошлого. Сновидения крайне утомляли Петра Палыча. Неудовлетворенная фантазия переключалась на такую же неудовлетворенную плоть: спровоцированная эрекция самопроизвольно исчезала накануне пробуждения.

Скрипучее паркетное утро начиналось в половине восьмого. Старик шляндал босиком по кухне, попутно разбивая яйца в разогретую сковородку и напевая какую-то чушь уходящей эпохи. В январе Петр Палыч похоронил жену, много лет изводившую его своим безножием. Теперь вот он одинок, сам для себя, в своем полном распоряжении, а в душе — скука.

Единственное развлечение за весь день — приход медсестры с уколом. Молодая и плоская, как вяленая рыба, она неожиданно проникала в подкожный слой и медленно что-то вливала в раздувающуюся дряблость ягодиц. Старик блаженствовал. Узкой спиной с выдавленным позвоночником он разглядывал молчаливую девушку — воображение включалось, как никогда в жизни, — и думал о том, чтобы совратить ее.

Он не хотел никаких усилий, он ждал, что она сама снизойдет до него, скинет свой окаменелый халатик и останется с ним на всю ночь, как альтернатива бессоннице, как ее главная соперница. Легкий шлепок возвращал к реальности: белая женщина постепенно растворялась в дверном проеме, оставив взамен себя этиловый ватный шарик…

Однажды он выбрался-таки из своей «Петра-Павловской крепости» подышать воздухом. Весна ждала у тротуара, словно плачущая ускользающая невеста или скорбящая скользкая смерть. Ступив на лед, старик пошатнулся. Будто в замедленной съемке хрупкая оболочка его сознания повалилась наземь, готовая разорваться от удара или еще прежде — от страха перед ним.

Его поддержала чья-то теплая ладонь в зеленой манжете, и он упал уже не так больно, не так смертельно. Та же ладонь помогла ему подняться и, помахав на прощание, улетела вперед, подобно только что окрыленной бабочке.

Петр Палыч благодарно смотрел вслед уходящему силуэту. Вслед уходящей молодости. Вслед уходящей жизни. Ночью — новый приступ одиночества. Старик сидел у окна, словно у разбитого корыта, и бездумно, печально всматривался в темноту. Покойница-жена мерещилась в глубине.

Смутное воспоминание о первой близости, сумбурной, преждевременной, колыхнулось в нем и погасло. Теперь он видел перед собой пустые глаза на искаженном лице, какими она смотрела вокруг перед смертью, и думал, что у него сейчас вот точно такие же, с бельмом страдания и перегоревшей страсти. А страсть была дикой, мучительной, скоротечной…

Неожиданный шепот шин встряхнул его. Припарковавшийся под фонарем джип выпустил утренний силуэт и стремительно исчез за многоэтажкой. Старик намертво вцепился взглядом в ускользающую фигуру и не отпускал ее до полного исчезновения во мраке подъезда.

Он не отпускал ее и потом, когда приготовился уснуть, и даже когда проснулся и прожил следующий день, фигура с прежней ясностью возникала перед глазами, не как фикция или навязчивое воспоминание, а как реальность, которая непременно должна быть.

Отныне между Петром Палычем и бессонницей стоял призрак белой «Тойоты», каждую ночь возвращавший ему незнакомку. Он вскакивал, он вздрагивал всякий раз, когда слышал приближение машин. Он изучил местных водителей и всех, кого они развозят. Он сосчитал сколько во дворе иномарок и сколько среди них белых. А главное, он вычислил, в каком окне многоэтажки загорается свет после визита ночной «Тойоты».

«У Вас невроз, — день за днем повторяла ему „вяленая рыба“ — расслабьтесь, я не могу колоть». Петр Палыч делал глубокий выдох, и медсестра нещадно вкалывала ему очередную дозу витаминов.

Приходящая белая женщина, которую он все еще надеялся совратить, стремительное белое авто, которое он самозабвенно выслеживал из окна, довели до того, что старик стал видеть белые прозрачные сны, залитые потоком спермы.

Он часто пытался представить себе того типа, который садился за руль, чтобы вернуть ему женщину с руками бабочки. Иногда эти руки прилетали к нему среди бела дня. В среду, когда он дотошно отсчитывал в магазине мелочь и задерживал очередь, откуда-то из-за спины выпорхнул зеленый рукав, и знакомая ладонь из него протянула кассиру рубль, и мелочь уже не понадобилась. От стыда он даже не обернулся, чтобы поблагодарить, но поспешно зашагал к выходу, каждым позвонком ощущая на себе догоняющий взгляд.

А вчера в метро та же ладонь припорхнула на поручень и самую малость продержалась на нем, так, что старик не успел перевести взгляд на лицо, которое он никогда не видел. Зато теперь он знал, что белая «Тойота» — это всего лишь сон, который изящная тень видит в полночь одновременно вместе с ним. Днем она обычная женщина в метро или посреди слякоти у тротуара…

Весь оставшийся путь старик думал о том, что она ходит к тому парню из-за денег, и он возвращает ее обратно только потому, что она не хочет просыпаться рядом с ним.

«Сегодня последний укол, а я даже не знаю вашего имени». «Тая». Пожалуй, это прозвучало чересчур коротко, и старик мысленно добавил: «…йота», — и улыбнулся. «Вы считаете меня очень старым?» «Нет». «Но вы бы не стали спать со мной?» «Нет».

Она таки снизошла до него. Всего лишь пару дней ему не хватало порывистого дыхания за спиной и запаха спирта, который белая женщина оставляла после себя. А потом вдруг она пришла, вся какая-то другая. И он не знал сперва, что с ней делать, а она не знала, как теперь уйти.

«Я никогда не могу заснуть раньше утра», — поделился он. «Я засыпаю глубокой ночью», — ответила она. «Вы молодая, вам легко. А я разваливаюсь». «Вы крепкий, — она подвела его к зеркалу. — За складками на лице и дряблой одеждой просматриваются живые глаза, жилистое тело. Вы не типичный старик: у меня большой опыт по старым людям».

Тая стояла за ним и нежно смотрелась в его отражение. Петр Палыч смотрел на девушку также через зеркало. Вместо белого халата на ней было длинное вишневое платье. Волосы обручально скручивались на плоской груди. Она улыбалась. Он развернул ее к себе и коснулся мягких губ. Взгляд мгновенно исчез с лица, чтобы увидеть глубину желания, которого бездна.

К его удивлению, ее линейное, скупое на выпуклости тело оказалось пластичным, стонущим, прикосновенным. Старик блаженствовал. Он проникал в девушку, контролируя свое каждое ощущение.

Стоны, судороги, сокращения… Перемещения, слезы, судороги… Действие затянулось. Измученное женское тело, получив скудное удовольствие, принимало сухо, а старик и не думал отпускать, дубль за дублем отрабатывая любовную сцену. Развязки не наступало. Он очень старался себе помочь, вспоминая свои лучшие опыты, но ощущения забылись, оставались лишь памятные записи о них, как о фактах, исторически состоявшихся. Теперь он клял себя за то, что вообще ввязался в эротику, как кот набросился на эту «вяленую рыбу», которая никак не могла насытить и больше уже не возбуждала.

Знакомый шепот шин встряхнул его. Включилась любимая фантазия: белая «Тойота» — символ потенции, изящная тень, — маскирующаяся похоть, и, как следствие, — неожиданный самопроизвольный оргазм, слишком быстрый, чтобы успеть им насладиться.

Петр Палыч подошел к окну. Двое у джипа стояли и ссорились, неразборчиво для чужого слуха, но заметно для глаз. Она отстранялась от него — он нехотя выпустил ее из рук. Она вбежала в подъезд. Он — следом. Желтый свет за стеклом четвертого этажа и наскоро опущенные жалюзи…

Это был занавес. Идеальная женщина оставалась за ним наедине другим. И пусть: старик больше не хотел никем обладать. Секс уже не обещал ярких впечатлений. Даже с той незнакомкой, которая была бы не интересна без белой «Тойоты» по ночам. Он на секунду представил ее в трамвае, осветленную ярким солнцем, в веснушках и в макияже, и исцелился.

Где-то за плечами спала вишневая девушка. Внизу лежало распластанное по земле одиночество — не то пьяного в стельку бродяги, не то нового покойника к перемене погоды.
(с) Вероника Плеханова, фото Veronika Plekhanova