Παννυχίς (др.-греч) — всенощная, панихида.

Месяц назад от меня ушла мама. Растворилась в вечности. Растаяла на глазах. 86 лет — возраст не шуточный. «Добрела» до оного в весьма достойном состоянии. Сама себя обслуживала. Без унижения памперсами, тростями, костылями, суднами. Не обращалась к врачам. Считала, что за некоторым исключением, они недоучки. Это правда. Порой жаловалась на слабость и головокружение. На ночь – 30 капель валокордина, безобидного подельника Морфея.

Года два я заметил как родительница стареет. Худеет. Но как и прежде интересовалась политикой. Решала кроссворды. Из её апартаментов частенько доносилось: «Голливудский актёр…шесть букв»? Читала периодику. Смотрела американские сериалы про врачей и удивлялась: «На-кой чёрт нужна была эта собачья работа!? Ни за что не стала б теперь оперировать»! Сохранность, одним словом, налицо. Спрашивала, не вредничает ли она? Была у нее одна любопытная теория. «Это просто здорово, что старухи вредные. Как сдохнем — нас не так будет жалко». Умоляла тратить её пенсию. Эти деньги назывались «геронтологическими», как компенсация мне за вред от общения с пожилым человеком.
После Пасхи маменька погрузилась в себя. Частенько застигал ее на любимом плюшевом диванчике со взором, обращенным в никуда. Меня это пугало. Я окликивал. Она включалась. Разговаривала, даже шутила. Говорила — ничего не хочется делать. С трудом удавалось чем-нибудь её занять. После была рада сделанной работе. Поучаствовала!

За неделю до ухода был День её рождения. Просила не звать гостей. «Устала я как-то». Лепили пельмешки. Вдвоём. Мама расстраивалась, что сочешки из-под скалки выходят не столь круглыми, как когда-то. Раздавили бутылочку «Вювэ Клико». Смеялись. Строили планы дачного отдыха. Она мечтала поплавать в пруду. Прошлым летом ей это удавалось славно.
Телефон в тот день не смолкал. Ее поздравляли и коллеги и уже немолодые пациентки. Именно пациентки. Мама – бывший акушер-гинеколог.
Последним утром она с аппетитом позавтракала. Допив «лаваццу», пожаловалась на слабость. Слегла. Категорически была против «скорой», несмотря на низкое давление. Так пролежала до вечеру. На мои уговоры вызвать-таки неотложку, открещивалась костлявой фигушкой из-под одеяла. Говорила: «Вот тебе! Я в порядке. Не болит ничего. Только слабость. Бог даст, отлежусь».

Появилась одышка. И опять её ничто не беспокоило. «Оставь меня. Просто хочу спать». Впечатлённая сериалами о «Хаусе» и «Грей» она однажды попросила, если что, не реанимировать её! «Будет хреново — исключительно симптоматическое лечение. Не хочу быть зомби». Упертая была. Гордая. Считала, что старость должна быть гармоничною. Увядание тела и психики должно идти рука об руку. Обгон одного другим запрещён.

Все ж я вызвал «скорую». Врач, немолодой совместитель, учившийся во времена приснопамятные у матушки в медучилище, настаивал на госпитализации. Из уважения, видимо. Хоть не работала она уж много лет, в маленьком Воткинске её помнили. Пожилым в ЛПУ дорожка нынче заказана. Ей-ей помрут, не ровён час. Испортят показатели. Изгадят статистику. Поначалу матушка артачилась, после сдалась. Ослабела. Лепилы, правда, почти уронили ее на лестнице. Мне чудом удалось защитить ладонями от удара материнскую седую голову.
Давно не приходилось сталкиваться с здравоохранением? Там без изменений. Если не хуже. В приёмнике ЦРБ, куда мы приехали, всё было так, как тридцать восемь лет назад. У мамы я проходил институтскую практику. Те же кушетки с зелёными клеёнками, теперь дырявые. Тот же брежневский линолеум, уже изрядно покоцанный, многократно фиксирован к гнилому полу мебельными гвоздиками(!). Тошнотворно капающие краны. Ржавые раковины.

Мест в стационаре не было. На каталке, грохочущей, как БТР, из приемного покоя с двумя совсем не юными медсёстричками перевезли мы матушку по улице в реанимационное отделение – ну, чтоб в коридорчике не ночевала. В реанимации нас встретили недружелюбно: «Старух по ночам возите»! Я было хотел заявить, что моя мама – не старуха, а пожилая леди, но произнес: «Девоньки, милые, да она вас всех приняла, когда вы из своих мамочек вышли. Полгорода-поди «родила»». «Девоньки» несколько осклабились, умерив злобный задор, но вытолкали меня взашей, да с бранью! Посоветовали поутру явиться с памперсами и питьевой водой. Дежурный анестезиолог, блондинка-крашенка с хищным носиком и тонкими губами, пролетая по коридору на метле, мимоходом заявила: «Некогда мне с вами лясы точить, баушкой вашей надо заниматься». «Баушкой»! Сами вы баушки!

Светало. Я нашел телефоны докторов, коих взращивала моя мама, они пообещали посодействовать. К 9-ти я был у обшарпанных дверей реанимационного заведения. С памперсами и водой. Как велено. Просил впустить меня. Не пустили. Протокольно проинформировали, что больная стабильна, показатели в норме, одышки нет, на ЭКГ — блокада правой ножки пучка Гиса — не смертельно. Мол, после консультации терапевта, будет переведена в терапию, в маленькую, но отдельную палату, как бывший ветеран воткинского здравоохранения. Я предлагал деньги. Любые. Мне раздражённо сказали, чтоб приходил после обеда, и не тряс баблом! Я пытался прорваться, хоть подмигнуть матушке, хоть ручкой сделать, или там, воздушный поцелуй послать – тут я, милая-единственная! Сестричка-робот дала достойный отпор, выдворив за пределы департамента оживления. «Святая-святых»! «Ну…хоть передайте, что сын приходил»-бросил напоследок. Дверь захлопнулась в двух микронах от моего носа. Хотелось вопить, как в детстве: «Ма-а-ма…мамочка-а, я здесь»…!

С памперсами и бутылями сидел я в замызганном больничном дворике до «послеобеда», курил…курил…курил, аж тошнило. Ждал, когда придет терапевт. Пели птицы. Рвалась наружу трава. Взрывной май. Звонили встревоженные мамины знакомые, радуясь, что родительница моя на этот раз выкрутилась. Ещё поплавает!

Прошелся по территории ЦРБ. Ровно в два, как велено, направился в реанимацию. Дорогу перебежала чёрная кошка. Сука! Внутри всё опустилось. Позвонил в дверь. Мамино имя все еще было в списках реанимируемых.
Сестричка, запретившая утреннюю свиданку с мамой, на сей раз была паточно любезна, как продавщица «Emporio Armani». «Пройдите, — сказала, — в ординаторскую, там вас уже ждут». Любезность вертухая была не приятна. Но мамы там не было. Был еврей-анестезиолог. Поздоровался за руку, любезно предложил сесть. С сочувствием, не вызывающим сомнения, сообщил, что полчаса назад матушки не стало. Утром она была мила и адекватна. Шутила с персоналом. Спрашивала, скоро ли я приду? Отвечала на вопросы, говорила — хочет домой и скорей увидеть сына. Вдруг – апноэ – по-русски – остановка дыхания. У-мер-ла….…в нескольких десятках метров от места, где проработала всю свою жизнь.

Я с этим был категорически не согласен!
Еврей проводил меня в скверно освещённый коридор, к каталке, где я убедился, что это так на самом деле. Но она была как живая. Я взял её за ещё теплую, почти горячую руку. Внутри меня кто-то заскулил: «Прости меня, мамочка-а»…
Медсестра-непускайка проплыла подле и наши взгляды встретились. Что она интересно чувствовала, разлучница? Они нынче, вообще, чувствуют хоть что-нибудь?

За что моей матушке такая лёгкая смерть? За то, что из сочувствия дома после работы варила остродефицитных кур тяжелобольным родильницам из запредельных деревень, подолгу не навещаемых близкими? Поила этими бульонами бедных тёток с ложечки из полулитровой банки? Не делала подпольных абортов? За то, что была честным, порядочным доктором?

Лариса Константиновна Казакова

Примерно за полгода до побега, Лариса Константиновна (всю жизнь я звал её просто – Лариса) сообщила, что если что, то не возражала бы быть погребенной на ……ском кладбище Ижевска, где покоится с миром и ее ретивый супруг (мой папа), и её папа, и её мама, и ещё много-много родственников. Поскольку новых захоронений там не производят, и свободного места вкруг родных могил нет, она согласна на подселение к моей бабушке или дедушке. «Только попробуй зарыть меня с твоим папашей, — чеканно произнесла она, — ни за что не стану лежать в одной могиле с этим алкашом! И ещё…похороны…, — продолжала она, — процедура пошлая, скушная и жутко интимная. Не превращай их в шоу! Не желаю, чтоб меня старую и дохлую, люди в гробу разглядывали, думая про себя: «Н-да-а»…. Не возражаю, если на сём мероприятии будут только двое – ты и я».

Как говорится, воля ушедшего – закон. Водила автомобиля, со спорной бортовой надписью «Транспортное обслуживание населения» и бронзовой (а какой же ещё?) розой на капоте, доставлявший мою Ларису, свет, Константиновну, в соседний Ижевск, по секрету сообщил, что выбить новую могилку на желанном кладбище конечно можно, но стоит это более ста тысяч. И ладно, решил я, один раз помираем, можно раскошелиться. Менеджер морга позже разочаровал, сказав, что захоронения на этом погосте возможны лишь при наличии документов о родственных связях с упокоившимися ранее.

Порывшись ночь в семейных документах, не найдя ничего путного, решил поутру вернуться в Воткинск и пошукать в мамином архиве с полуистлевшими фотками. На всякий случай обзвонил знакомых и бывших пациентов — людей влиятельных, чтоб помогли организовать погребение там, где надо, и при отсутствии нужных маляв. Кто-то, сочувствуя, вызвался помочь. Один бандит, успокаивая, предложил на закрытом кладбище совершить рейдерский захват. Не всего кладбища, конечно, а одной отдельно взятой могилы. «Прикинь, Валерич,- обнадёжил он,- берём двух дворников, вырываем ночью могилу, и хороним твою мамку, безо всякого разрешения мэрии-хренерии. Они ж отрывать её, поди, потом не станут»?

От отчаяния я-было чуть не позвонил одному бывшему «заблудшему», прокремлевскому газовому воротиле в Москву, что может всё. Из окна его кабинета в ясную погоду виден Магадан. С Самим, меж прочим, на дружеской ноге. Если б я только мог назвать его имя, вы поняли б, что он вполне способен организовать мамкино погребенье даже на Мемориальном Арлингтонском кладбище в Вашингтоне. Но это, как понимаете, крайняк. В четыре утра я мчался в Воткинск. Утренний таксист был явно не в себе. Наркоман, должно быть. Был бледен и потел. Врубил 120 км/час. Не притормаживал на поворотах. Я думал, что вот-вот мы взлетим и вальнемся, и меня похоронят прежде матушки, как неприлично изувеченного. От ужаса я уткнулся в планшет, изучая фейсбучную дребедень. 60 км мы пролетели за полчаса! Нас спасло отсутствие машин на тракте в столь ранний час.

Я влетел в квартиру, где родился, и устроил настоящий бедлам! Нужные документы, согласно закону подлости, нашлись в последней папочке, были аккуратно когда-то завязаны мамой ленточкой от зефира в шоколаде ещё брежневской эпохи, «чтобы в случае чего»… Эта золотистая верёвочка вызвала шквальное слезотечение.

На кладбище с безумным таксистом я был в шесть утра. Задолго до его официального открытия. Нашел нужные могилки. На главной аллее. Покормил тучи голодных кладбищенских комаров. Ровно в 7.30. к вагончику возле часовни подъехали на лендровере «двое из ларца, одинаковых лица» — кладбищенские смотрители. В ярких гавайских рубахах, модных шортиках, «гаях», «цепах», и тапах от «KENZO». О, что это за персонажи — шекспировские 1-ый и 2-ой могильщик из «Гамлета» в сравнении с ними — отдыхают, стоят в сторонке и…нет, не курят, а нервно ковыряются в пупах! Я представился. Смотрители взирали на меня с недоверием и любопытством. Их смятение вызвали, видимо, мои затрапезные треники из «Спортмастера» и дешёвые очки из оптики за углом.

— Чё ж, вы, доктор, вчерась экий кипеж-то ночью подняли»?-обиженно поинтересовался 1-ый.
— Нам вчера звонили такие люди-и…-прогундел 2-ой.
— Ребята, — миролюбиво молвил я, — за кипеж, конечно, извиняюсь, поймите, в этом вопросе лучше перебздеть, но я открыт к конструктивному диалогу.
Меня пригласили в кладбищенские контору, предназначенную исключительно для конструктивных диалогов. Правда, это был не диалог, а трио.
— Я привёз документы, подтверждающие кровные родство моей родительницы с захороненными у вас ранее. Рядом с их могилками свободного места я не обнаружил.
— Тогда только подзахоронение…- сказали они разочарованно.

Я выдержал паузу и осторожно спросил:
— В ожидании начала работы погоста, во время прогулки с комарами, мной обнаружен совершенно новый, мало захороненный участок с большими и дорогими памятниками. Нельзя ли определить мою покойную мамочку туда?
Первый доверительно, почти шёпотом сообщил, что это спец участок только для членов «Единой России», и то не для всех… . Я проявил некоторую настойчивость:
— Сколько? Готов заплатить.
— Никак невозможно. Борьба с коррупцией! – твёрдо, почти хором парировали они.

Я подумал: «Блять, кладбище – главная арена борьбы с коррупцией! Больше негде с ней бороться! С другой стороны, — размышлял я, — вряд ли моя Лариса Константиновна захотела б лежать бок о бок с единороссами? Уж лучше — с мужем-алкашом. Иль, на худой конец, на Арлингтонском погосте Вашингтона».
— Леший с вами! – говорю, — давайте, хороните с моей бабушкой.

Мы расстались почти друзьями.
После похорон всегда ведь спрашивают: «А народу много было»? Я выполнил данное маме обещание. На погребальной церемонии были лишь она и я. Люди, звонившие мне с сочувствиями, нимало удивлялись, что нельзя было прийти и проститься. Видимо решили, что я окончательно рехнулся. Мне не привыкать.
По возвращении с кладбища очень хотелось рассказать маме, как прошли её похороны. Зашел в магазин. За вином. Вино не продавали. В школах был последний звонок. Я тряс пред носами товароведов свидетельством о смерти. Просил одну бутылку красного сухого за любые деньги. «Не положено». В пятом или шестом магазине, верней подвальчике, немолодая продавщица сжалилась, озираясь продав бутылку отличного грузинского.

Отпевал я матушку заочно. Следующим днем. В Свято-Михайловском соборе. В 7.30. до полудни. И тут пошло не гладко. Я не успел получить свидетельство о смерти из воткинского ЗАГСа и смел явиться в храм с медицинским. Служка-бюрократ заявила, что отпевать по предоставленному документу не законно – упокоение души будет не полным. Я начал скандалить, хотя на хорах уже запели, и довольно мило, в преддверии утренней литургии. Бабка-бюрократесса просила не дебоширить в божьем доме и призвала из храмовых чертогов батюшку невысокого чина. Я дал понять, что «в теме». Охарактеризовал персонал церкви как фарисеев и книжников. После чего получил-таки разрешение на отпевание. Отстоял с трудом и впервые в жизни, всю литургию. Взамен получил пакетик с песком, что должен буду высыпать на могилке в виде креста. Так положено.

Как я?
Если без сантиментов, скорбь, ребята, не бодрит. Ушла мама. Мир изменился. Я изменился. Стал не хуже и не лучше. Просто другим. Совсем другим. Но как же я скучаю по себе прежнему!

(c) Григорий Казаков